«Мой герой «Бессмертного полка»

Правдивцева Анна Захаровна

Муниципальное казенное общеобразовательное учреждение Борская средняя общеобразовательная школа Рамонского муниципального района Воронежской области

Руководитель — Попова Александра Алексеевна, учитель русского языка и литературы.

Мой герой «Бессмертного полка

Мне крупно повезло, мой прадед, Мальцев Иван Никитович, вернулся живым с войны. Это было скорее случайностью, чем закономерностью. Моя Родина потеряла такое количество миллионов своих сограждан, что рука не поднимается повторять.

Мой прадед был ранен в боях под Севастополем, пуля разорвала щеку. Потом плен. До конца войны — в плену в Германии. Множество лагерей остались за его плечами. Все это он описал в своей рукописи, которую создал после войны.

Читая его воспоминания, больше всего меня поражал контраст. Прадед Иван от рождения и до начала войны не видел ничего хорошего в жизни, как и его сверстники. Разруха после Гражданской войны, коллективизация и индустриализация не давали возможности сельскому хлопцу увидеть детство счастливым. Перед войной он закончил училище механизации. А дальше уже известное – оборона Севастополя и плен. Вот и все радости. Но он выжил, большинство нет.

Мой дедушка, сын моего знаменитого прадеда, тоже пошел по стопам своего отца и написал небольшую повесть «Плач одинокой трубы». Приведу отрывок из ее вступительной части:

«Кадры немецкой и нашей военной кинохроники с вышками охраны и колючей проволокой немецких лагерей, с печами для сжигания трупов, с бесконечными колоннами пленённых всегда сопровождал и сопровождает плач одинокой трубы. Судьба каждого узника, его лагерной жизни в жесточайшем однообразии повторялась в судьбах сотен тысяч. Потому о каждом из них, и в каждом из них, кто остался жив, плачет одинокая труба. Она никого не будет щадить до конца дней их…

Когда отец был жив, когда по телевизору начинались демонстрации кадров военной кинохроники немецких концлагерей, я поступал, не щадя себя, чаще всего дурашливо. Пытался что-то рассказывать, переводил в обыденность увиденное на экране, паясничал. Так уводил я отца от повтора лагерных переживаний, усиленных плачем одинокой трубы. Уводил натурально потому, что плач одинокой трубы переходил в оркестровое дыхание могучей волной моря человеческого стона. Сдерживать эмоциональный напор переживаний я уже и сам не мог — слёзы заливали глаза. Контролировать себя мы не могли ни вместе, ни поодиночке».

Повествование дедушки перемежается с отрывками из воспоминаний прадеда Ивана: «Мы голодали. У нас ничего не было, кроме хлеба. Выдавался он строго по карточкам. Восемьсот граммов хлеба на работающего, четыреста граммов на иждивенца. Нас — четверо работающих и пятеро иждивенцев. На всю семью приходилось пять килограммов, двести граммов. При наличии других продуктов можно было бы как-то ещё обходиться, но первые пару месяцев едва хватало на хлеб, купить другие продукты было просто не на что…

…Километров за пять от шахты было татарское село Черта. Возле него прошлогоднее картофельное поле, оставшееся не убранным. Картошка перемёрзла. Мы её выкапывали, пекли крахмалистые лепёшки. Это было лакомство!

Однажды в выходной день мы с Малахой пошли побираться в село Черту. Прошли всё село, но никто не подал куска. Все жили впроголодь. Только в последнем дворе татарин усадил нас на лавочку, долго расспрашивал, откуда и как попали в Сибирь, угостил небольшой краюшечкой хлеба…

…Детство проходило в основном на печи, да на лавках. По лавкам бегал без штанов. Печь была моей спальней и изостудией. Рисовал я на каменном настиле печи мелом, на стенах древесным углём. Рисовал бездумно, бесцельно. Просто тянуло рисовать…

…Изба просторная: шесть аршин в ширину и семь в длину (в аршине примерно семьдесят сантиметров). Треть избы занимала печь. При входе слева помост для телёнка, рядом лохань, в которой собирались помои после мытья посуды на пойло корове, судняя лавка или судница с закопчёнными горшками и чугунами, над ними маленькое окошко в одну раму. Печная загнета, рогачи и кочерёжки в углу. Это основное место маминых домашних хлопот.

Справа святой угол с иконами, сразу от двери к нему короткая лавка-конник (по всей вероятности иконник), стол и кругом до самой печи по-над стенами лавки. Между печью и правой стеной лавка широкая – примост, над ним палати. Справа также два окошка в одну раму и зимой они вместе с переплётом рамы покрывались толстым слоем пушистой изморози.

Зимой в избе царствовал холод, летом – мухота. Печь топилась по-чёрному, но не в избу, а в тёмные холодные сени. Вытяжную систему печи называли комонем (комонь). В переводе с древнерусского – конь. Русская печь и впрямь отдалённо напоминала коня. Топили её преимущественно навозом или соломой только утром, пока готовили варево. Дровами топили только для выпечки хлеба. К следующему утру вода замерзала в лохани у двери..

Отец с мамой спали на примосте. На доски настилали солому, покрывали её дерюгой. Под голову клали общую длинную подушку и одевались ложником – той же дерюгой, только суконной. Всё это было домашнего производства».

Несмотря на условия, в которых приходилось жить моему прадедушке, ему удалось сохранить в себе то, что осталось в нем навсегда – его непоколебимый характер и душевную силу. Мне повезло. Благодаря выжившему прадеду, я сегодня радуюсь солнцу и пишу эти строки… скорее не пишу, а привожу воспоминания одного из героев бессмертного полка.

«Немцы не бросали солдат на наши пулемёты. Они с восхода солнца и до заката обрабатывали наш передний край авиацией и артиллерией. Перепахивали окопы вместе с русским солдатом. Так день за днём. Потом пробовали атаку небольшими силами, как бы проводили разведку боем и, если русский солдат ещё способен был как-то огрызнуться, вновь начиналась авиационная карусель. Именно карусель: одно звено сбрасывает бомбы, выходит из пике и заворачивает по кругу, следующее – за ним, и так непрерывной каруселью. При пикировании юнкерсы включают сирены. Над передним краем стоит сплошной гул взрывов и устрашающий вой сирен. В первые дни штурма ещё работали наши зенитчики, но вскоре или не стало снарядов, или установки были уничтожены – работать перестали. Немецкая авиация охальничала безнаказанно…»

«…Мы — «живые убитые», нас можно использовать в качестве рабов, мы настолько многочисленны, что беречь нас нет смысла. Мы отверженные. Социалистическая родина зачислила нас в разряд предателей. О питании в пути не могло быть и речи! Проблемой теперь стало очиститься от накопившегося. Мы испражнялись, кто как мог там, где находился. Какое-то передвижение было немыслимо в тесноте. В качестве «туалетных ваз» использовались пилотки, бескозырки, рубахи. На этот счёт мне сослужила последнюю службу моя, видавшая виды, бескозырка. В таком состоянии мы проехали часть Украины, Польшу и часть Германии до Одера.

Город Кюстрин. Опрятные, ухоженные строения с красночерепичными крышами и много зелени. Это мы впервые увидели в открытые двери вагона. Поезд остановился на пустырьке за чертой города у хорошо оборудованного лагеря — знаменитый кюстринский перевалочный. Знаменит он был особо свирепыми полицаями из западных украинцев.

Нас кормили один раз в сутки, в обед. Литровый черпак баланды из брюквы и двести граммов эрзацхлеба. За получением еды к кухне протоптаны несколько узких тропинок. Мы должны были строго в колонну по одному затылок в затылок двигаться по этим тропкам. Полицаи следили за порядком. Если кто-то, случайно или от слабости пошатнувшись, делал шаг в сторону – получал удар по голове стальным тросом, зашитым в кожу. Человек падал, дюжие санитары волокли его в ревир».

Мне крупно повезло. Я держу над головой потрет моего прадеда, а рядом со мной идут другие с такими же портретами. И вместе мы составляем «Бессмертный полк». Мы идем в одном строю. Мы рядом с ними, с теми, кто принес нам свободу и победил фашизм.

Свое сочинение я хочу закончить выдержкой из дедушкиной повести: «На столе твоей комнаты лежали последние номера газет. Шла публикация повести «Терпи, казак». Следующие номера газет твой портретик возьмут в чёрную рамочку. Запах скипидара, свежие мазки на холсте. На мольберте была закреплена совсем сырая, только-только написанная маслом картина: белые камни в зелёной траве, красными пятнами маки и согнутое ветром дерево. Я понял – Крым… Пронзительно больно с листа на пишущей машинке: «Плач небес в журавлином зените, облака – сизой дымки вуаль…». Бог остановил этот поток и лежал ты тогда в соседней комнате во гробе навсегда отрешённый от суетности земной. О чём-то тихо переговаривались пришедшие проститься с тобой, но уже не при тебе. В день похорон местные пацаны «оплачут» тебя трубами духового оркестра и разбредутся кто куда. Собирать их теперь будет некому. И на мои стихи брови супить тоже будет некому. И выговаривать: «Мудришь! Кто тебя поймёт?». Ты спи, отец, спи. Я тут много чего навспоминал у могилки»…