След войны в моей семье

Радионенко В.П

Из моих прямых предков-родственников на войне никто не погиб. Наверное, по какой-то счастливой случайности. А может то был умысел Божий. Мой дед, Радионенко Виктор Петрович, ушёл на фронт в середине июля 1941 года, когда стало ясно, что кадровые части Красной Армии в первые недели войны практически выбиты и для того, чтобы справиться с фашистской чумой, придётся подыматься всему народу. Деду было 35 лет. В семье, которую он ушёл защищать, остались его мать Анисья (моя прабабка), жена Мария (моя бабушка Маша) и двое сыновей – Володя, 15-ти лет и двенадцатилетний Петя (мой будущий отец). Жили они в селе с красивым названием Живая Вода Валуйского района Белгородской (тогда Воронежской) области. Там же посчастливилось родиться и мне, но это случилось позже, более чем через 10 лет после окончания войны. Дед с другими такими же необстрелянными новобранцами пополнил какую-то часть Юго-Западного Фронта, которая в непрерывных боях отступала от Перемышля к Днепру. В августе дед вместе со своей частью оказался в печально знаменитой Зеленой браме – лесу под Уманью. Там были окружены части (точнее остатки) 6-ой и 12-ой армий. Эта трагическая страница войны (а в 41-м году других-то почти и не было) подробно описана в пронзительной и щемящей документальной повести поэта Евгения Долматовского «Зеленая брама». Кому-то удалось вырваться из того котла и кто-то дошел до своих, а кто-то примкнул к партизанам, но очень много наших бойцов (по разным оценкам от 50-ти до 70-ти тысяч) попали в Уманскую яму. Попал туда и мой дед. При каких обстоятельствах произошло пленение я не знаю. Настоящие фронтовики не любили вспоминать, через что они прошли, а уж про плен тем более. «Воевал, как все» — обычный ответ фронтовика. В наше время агрессивного пиара и  самопиара эта скромность смотрится каким-то странным анахронизмом. Этот концлагерь был одним из первых на украинской земле. Туда же попал и Долматовский. Я его процитирую: «Индюшачью ферму на окраине Умани и примыкающий к ней карьер, где добывали  глину для кирпичного завода, торопливо отгородили несколькими рядами  колючей проволоки, расставили сторожевые вышки, установили пулемёты, привезли из Германии сторожевых псов, специально натренированных смыкать челюсти на горле безоружного человека. Пленники под открытым небом на голой земле. Для тяжелораненых – навесы, где раньше сушился кирпич. Ни кухонь, ни уборных не предусмотрено». Прерву цитирование и далее кратко расскажу своими словами. Раненым никакой помощи не оказывалось. Пленных практически не кормили – одна буханка хлеба на 6 человек в день и иногда горстка пшена с кружкой горячей воды… Узники объели всю листву и кору с немногочисленных деревьев, выщипали и съели всю траву в периметре, окруженном колючей проволокой. Разрывая землю ногтями, выкапывали корешки любой, хоть какой-нибудь растительности… Долматовскому удалось бежать с этапа в другой лагерь, он дошел до линии фронта и вернулся в ряды действующей армии. Дед же спасся из ямы другим способом. Точнее спасла его простая украинская женщина. Местные жители подкармливали военнопленных, перебрасывая через колючую проволоку хлеб, вареные яйца и картошку, яблоки, завязанный в марлю творог. Охрана отгоняла уманчан (это были преимущественно женщины) палками и стрельбой в воздух, но как-то без особого рвения. А позже наладили своеобразный «ченч» — обмен пленных на сало, шнапс (горилку, конечно), сметану – всё равно подохнут, а так – натуральный продукт, кое-что даже в фатерлянд можно посылочкой переправить. Хохлушка выбирала какого-либо пленника, кричала ему, чтобы шел к воротам и назвался местным жителем и её мужем. Дед был невысоким, но коренастым и крепким и, видимо, ещё не дошёл до стадии истощения, поэтому, наверное, и приглянулся той доброй женщине. Так он и получил относительную свободу за шмат сала. Сначала жил у неё как работник – чинил плетень, крышу, помогал с уборкой огорода, а потом, когда отъелся и окреп – и как муж, чего уж тут утаивать. Если даже бабушка его за это не осуждала (так, иногда подсмеивалась), то ни один мужик его тем более не осудит. *** Летом 42-го года война докатилась и до Живой Воды. Боёв за Живую не было, сначала прошли наши отступающие части, даже не заходя в село, по верхнему грейдеру. Потом появились итальянцы на лошадях и невиданных доселе животных – мулах. В хату к моим предкам зашёл итальянский офицер. Осмотрел голые стены, земляной пол, самодельные деревянные кровати, домотканные покрывала… Мой будущий 13-ти летний отец в это время, сидя на полу, шнуровал ботинки конопляной бечёвкой. Итальянец вздохнул, развязал вещмешок и протянул ему крепкие кожаные шнурки. Немного помедлил и  достал из вещмешка упаковку сахара-рафинада. Положил на стол и вышел. Примерно через полгода отец встретился с ним ещё раз, но уже при совсем других, более трагических и страшных обстоятельствах. *** Через несколько дней на взгорке над селом немцы начали обустройство полевого аэродрома. Наверное, с него немецкие самолёты летали на бомбёжку Воронежа и Сталинграда. В наш двор под вечер зашли два немца – молодой и старый. Бабка Анисья как раз доила корову. Старый неплохо говорил по-русски. Он объяснил, что во время первой мировой войны был в русском плену, где и выучил наш язык. Он спросил у бабушки Маши (тогда ещё совсем, конечно, не бабушки), где её муж. За неё ответила свекровь, бабка Анисья, женщина шустрая и языкастая, не боявшаяся ни бога ни чёрта: — Да с вами, сатанами, воюет! Старый немец понимающе покивал (молодой исполнял роль статиста) и велел, чтобы мой отец и его троюродный брат Лёнька (он со своей матерью тоже оказался в нашем дворе) приносили на аэродром каждый вечер по ведру молока. Лёнька Радионенко (в будущем мой дядя Лёша) и его семья жили в соседней хате. У них тоже была корова – коров никто не отбирал. Отец Лёньки – Радионенко Андрей Иванович – тоже где-то воевал «как все». Вернулся домой живым и здоровым, с какими-то наградами. Сколько раз в последние годы я укорял себя, что не разузнал, не расспросил, не вытянул из дедов, пока они были живы, какой она была – их война? За что этот орден? А эта медаль? А что было геройского? А трусость, малодушие – были? А как ты всё это вынес? Как они вообще прошли каждый через свою войну, «в крови, во вшах, в тоске утрат» и остались людьми? Молодости свойственно несколько отстраненно (а порой и пренебрежительно) относиться к старикам – свои интересы, свои проблемы –  часто не до них. А когда понимаешь, что это тебе тоже интересно, более того – необходимо, что это часть твоей жизни, а спросить уже не у кого – локти грызть хочется… *** У деда Андрея (отца дядь Лёши) был родной брат Радионенко Иван Иванович. Вот тот хлебнул лиха… Сам он вернулся с фронта без ноги, на протезе. Впрочем, протез он надевал по праздникам, «чтоб сапоги одинаковые были». Я как-то присутствовал при облачении деда Ивана в протез – на культю надевался специально сшитый байковый носок (не похожий на носок, но чехлом назвать его язык не поворачивается), потом затягивались какие-то скрипучие и остро пахнущие  ремни из сыромятной кожи, закреплявшей макет (не подберу другого слова) ступни и голени, наконец на это подобие ноги натягивался сапог, задранная штанина заправлялась в голенище, дед Иван топал «собранной» ногой, подмигивал и говорил: «Ну вот, теперь можно и на танцы!» В будни же он обходился обычной деревяшкой, которая оставляла круглый след на земле или снегу попеременно со следом от подошвы. Дед Иван говорил, что деревяшка легче и удобней. Кроме протеза в праздничные дни надевал Иван Иванович парадный пиджак, на котором слева позвякивали две или три медали, а справа алел пятью лучами редкий, ценимый фронтовиками, орден Красной Звезды. Я как-то, будучи еще в пацанском возрасте, спросил: «Дед Иван, а за что тебе орден дали?» Иван Иванович, едва заметно улыбаясь, сказал: — Да за ногу. Ногу отрезали, а орден дали! Вот и расспроси их. Не любили они ворошить прошлое. Трое сыновей было у Иван Ивановича, а доживали свой век они вдвоём с бабкой Танюшкой. Старший сын, Николай, пропал без вести в 41-м. Наверное, большинство пропавших без вести приходится как раз на первый год войны, когда таким образом пропадали не только отдельные солдаты, а целые роты, а то и полки. Искали они его после войны, запросы посылали, да всё бестолку. Встретилась им как-то в газете заметка, где рассказывалось о каком-то передовом колхозе в Свердловской области, которым  руководил полный тёзка их сына. Написали ему. Этот председатель колхоза даже приехал к ним, чтобы показаться, чтобы не думали ничего плохого. Что это случайная и злая насмешка судьбы – «да разве бы я не приехал к своим родителям, будь я вашим сыном, да только из других я краёв и родители у меня другие»… А был этот случай уже после того, как дед Иван и бабка Танюшка потеряли и двух других своих сыновей. С приездом к ним того уральца и умерла их последняя надежда. Средний сын Александр тоже воевал «как все». Довоевал до конца войны, но по пути домой совершил какое-то преступление, о котором не распространялись. А может он и не сообщал за что его вместо Живой Воды отправили на Крайний Север. Что-то там было серьёзное, хотя по полученной им стандартной «десятке» трудно судить однозначно – «десятку» тогда могли дать за что угодно. Холодным летом 53-го вышел он по бериевской амнистии, прислал телеграмму, что едет домой. Да не доехал. Узнали потом дед Иван и бабка Танюшка, что в Котласе его урки зарезали. Урок тогда много из тюрем и лагерей было выпущено. Но еще раньше, в 46-м, погиб их младший сын – Пётр. Пасли они коров вместе с моим отцом, тоже Петькой. Ровесники были, семнадцатый год обоим шёл. В войне, понятно, по молодости не участвовали, но война сама догнала одного из них. Нашёл тот Петька какой-то необычный снаряд — то ли от «катюши», то ли то мина миномётная была, то ли авиационная бомба (пасли они коров около бывшего полевого аэродрома) – отец так толком и не понял. И начал тот Петька его расковыривать. И доковырялся. Отец в метрах сорока от него был и то ноги посекло мелкими осколками, а один прилетел под правую бровь и застрял в верхнем веке. На зрение никак не повлиял, но и вынимать его врачи почему-то не стали. Так отец и прожил всю жизнь с небольшим желваком на правом веке. А Петьку того по кускам собрали и похоронили. Я уж не говорю, что работали эти осиротевшие старики чуть ли не до самой смерти – это тогда было само собой разумеющимся. В колхозе много разных работ, дело всегда найдется. Держали корову пока сил хватало заготавливать сено на зиму. Дед Иван и на одной ноге косил не хуже двуногих. Было у них несколько ульев, небольшой сад (особенно мне нравились их вишни и груша-дуля с громадными, как мне тогда казалось, плодами). Всё это требовало непрерывного ухода и работы. Может эти ежедневные бесконечные хлопоты и помогали им жить, потеряв смысл этой самой жизни? А может был  в них какой-то внутренний стержень, русский дух что ли, который не давал им согнуться, плюнуть на всё, спиться в конце концов, что не такая уж редкость и при менее тяжких ударах судьбы. Умирал Иван Иванович тяжело, долго и мучительно – от рака мочевого пузыря… За что ему выпал столь тяжкий крест?.. Один Бог знает. Бабка Танюшка (ударение на «ю» – её все так звали) пережила Иван Иваныча на 20 лет – умерла на 95-м году жизни, как говорится на своих ногах и в своём уме. Вот только не было рядом ни детей, ни внуков, ни правнуков… *** Отец с дядь Лешёй несколько дней носили молоко на аэродром без всяких происшествий пока не нашёлся еще один «знаток» русского языка. К ним подошёл долговязый немец и на ломаном русском спросил: — Малшик, как зовут этот деревня? На что Лёнька приняв горделивую позу , выдал фразу, которую, наверное, и сам не понял: — Это не деревня, это – город Москва! Которую вам никогда не взять! Немец, однако, понял всё правильно, а, главное, уловив в ответе дерзость и вызов, побагровел и начал тащить автомат с плеча. Пацаны телиться не стали, бросили ведра с молоком и ломанулись в кусты. Протрещала автоматная очередь, на них сверху посыпались ветки и листья, но пули прошли высоко. В этот вечер немцы ужинали без молока, а пацаны тряслись и гадали, что теперь будет. Предположили, что немцы заберут коров и будут доить их сами. А их, скорее всего, расстреляют. Но на следующий день пришёл тот старый немец, принёс брошенные пацанами вёдра и сказал, что всё нормально, Ганс их не так понял и молоко можно продолжать носить и дальше. На том инцидент и исчерпался. Немцы, как известно, большие охотники до гусей. Гусей в Живой Воде держали многие – луг, речка прямо за огородами – для гусей самое раздолье. Как ни странно мне было это слышать от старших товарищей (причём не от одного), но за гусями немцы не гонялись, как в кинофильмах, – они их выменивали. Иногда на соль или сахар, но чаще на керосин или бензин. Керосин или смешанный с маслом бензин использовались селянами для заправки примусов и керосинок (еду ведь готовить нужно – не топить же летом печь). Одна десятилитровая канистра приравнивалась к двум гусям. Причем горючее отдавалось вместе с тарой. У меня до сих пор где-то в сарае валяется одна из этих канистр с символикой вермахта. Я никоим  образом не хочу обелять оккупантов и ничего не сочиняю – я просто пересказываю то, что слышал  от непосредственных свидетелей тех лет и событий. Было и так – война многолика. *** В селе был один, назначенный немцами, полицай – Иван Кушнарёв. Ему выдали винтовку и нарукавную повязку, где и было написано кто он есть. В Красную Армию его не призвали вроде бы по состоянию здоровья. А вот немецкую винтовку носить у него здоровья хватало. В его обязанности входило подгонять нерадивых колхозников, если кто-то плохо работал, и сопровождать телеги с зерном до элеватора. Надо сказать, что колхоз так же продолжал функционировать при немцах, как и при Советской власти. Так же убирали урожай, отвозили зерно на элеватор в Валуйки. Вот только зерно это шло на хлеб не для своей армии, а для чужой… А что было делать? В селе оставались только старики, женщины и дети – какое тут сопротивление? Партизан поблизости не было ввиду отсутствия лесов, а в степи много не напартизанишь. Про Ивана-полицая говорили, что он якобы застрелил из той винтовки пробиравшегося к своим нашего лейтенанта. На мой взгляд это вымысел, иначе он бы не отделался дежурной «десяткой». А так он отмотал десять лет лагерей как немецкий прислужник и вернулся назад. В колхозе он работал пастухом, пас колхозное стадо. На этот раз ему доверили лошадь и кнут. Мы пацанами нередко пасли своих домашних коров рядом с колхозными. Мне Иван-полицай запомнился самосадом, которым он иногда  нас угощал. Самосад был отменным – пахучим и забористым. Он добавлял в него донник и душицу, а может и шалфей, потому что взгляд у него был тусклый, как бы направленный внутрь себя. А может этим взглядом он в сотый раз пересматривал свою так коряво сложившуюся жизнь. А может я фантазирую и ничего он не рассматривал, а просто «торчал». Был он молчалив, неразговорчив, никогда ничего не рассказывал – да и о чём он мог рассказать… Мой племянник Эдик женат на его правнучке и, похоже, она и не знает, что её прадед был полицаем. А я не стал рассказывать. Так зарастают раны на коре дерева, превращаясь сначала в шрамы, а потом в еле заметные отметины, которые может рассмотреть только очень зоркий глаз… *** Где-то в начале осени 42-го пришел домой дед Витька. В немецкой  комендатуре Умани ему выдали «аусвайс» (пропуск) и он без приключений добрался до родных мест. Немцы видимо были так уверены в своей близкой победе, что не видели никакой опасности в перемещениях какого-то одинокого мужика. А может аусвайс также был выменян на кусок сала – вот о чём бы расспросить… Как он расставался со своей спасительницей-хохлушкой – тоже вопрос. А может даже сюжет для военной мелодрамы. В феврале 43-го после Сталинградской битвы немцы покатились назад и Живую освободили. Деда забрали особисты, но претензий у них не возникло, и его направили в действующую армию воевать дальше. Он и довоевал до Победы. Как все, а может даже чуть-чуть лучше, потому что вернулся домой с орденом Славы 3-й степени – советским аналогом дореволюционного «Георгия». Тоже уважаемой в солдатской среде наградой. В нашем селе больше ни у кого такой не было. Вот здесь я прервался и позвонил дядюшке Валентину. Валентин – это третий сын моего деда, который родился уже после войны. Он всего на девять лет старше меня, поэтому я с ним на ты, называю по имени, но полуиронично-уважительно дядюшкой. Дед умер у него на руках, и я думал он больше меня знает о его боевом пути, может дед что-то рассказывал – в старости люди становятся часто более словоохотливы. Но нет – и к истории плена Валентин ничего не смог добавить и за что дед получил орден Славы ему тоже неведомо: — Ты же знаешь, как он к этому относился? Начнёшь спрашивать, а он махнёт рукой, как будто что-то отгоняя: «Оно тебе не нужно…» Не любил он об этом говорить. Слова дядюшки подтвердили мои ощущения, что не хотели фронтовики вспоминать тяжелые и горестные страницы своей жизни, даже если они были и героическими. После войны дед работал в колхозе бухгалтером. Мне он запомнился добродушным, спокойным и рассудительным человеком. Все односельчане называли его Виктором Петровичем и только семья – дедом Витькой. То есть в переводе на казённый язык характеристик – пользовался он уважением и любовью. Умер дед в 1975 году – через тридцать лет после Победы. *** Соответствующие службы Ивана-полицая забрали и назначили старостой (или милиционером) деда Андрюшка. Андрюшок был плюгавеньким одноногим мужичонкой, ещё не очень старым, но все его называли дедом или просто Андрюшком. Ногу он потерял ещё на Первой мировой. Андрюшку тоже выдали винтовку, которая ему вскоре пригодилась. Фронт уходил всё дальше на запад, а разрозненные немецкие, венгерские и итальянские части, разгромленные под Воронежем, тоже двигались в том  же направлении, на что-то надеясь, наверное рассчитывали как-то догнать своих. По шоссе шли наши войска, а по просёлкам параллельно им пробирались недобитые оккупанты. Одна такая итальянская часть (отец оценил её примерно в роту) вышла на взгорок (на бугор по-местному) перед Живой Водой. Видимо, у наших были где-то поблизости артиллерийские наблюдатели или корректировщики, потому что итальянцев  внезапно накрыло артиллерийским и миномётным огнём откуда-то со стороны Валуек. Если до обстрела рота сохраняла хоть какой-то порядок, то после оставшиеся в живых разбежались кто куда. На месте осталось много убитых и раненых. Дед Андрюшок собрал пацанов лет десяти-тринадцати и повел их на бугор. Там он велел им стаскивать мёртвых итальянцев в овраг, а раненых достреливал, и их отправляли туда же. Андрюшок предлагал пацанам: «Хочешь стрельнуть?» Отец говорит, что он отказался, но некоторые соглашались. Раненых было много и «зачистка» затянулась. В конце зачистки отец увидел сидящего под копной соломы того итальянского офицера, который полгода назад подарил ему кожаные шнурки. У него были перебиты осколками ноги. Точнее ног почти не было – среди рваного мяса белели кости, снег и солома вокруг были залиты кровью. Офицер уже понял, где и чем заканчивается его земная жизнь и жестом попросил о минимальном милосердии – поднял руку и показал пальцем себе между бровей – стреляй, мол, сюда, чтоб не мучиться. Андрюшок выстрелил, и в глазах итальянца навеки застыла синева Неаполитанского залива… В конце концов всех итальянцев, как говаривала моя бабушка Маша, «ублаготворили» – стащили в овраг. Снега в ту зиму было много, в марте началось бурное таяние, весенним половодьем трупы унесло в речку. Речка тоже, как и село, называется Живая Вода, но в этот раз она никого не оживила. Какие-то трупы унесло дальше в Палатовку и Валуй, а может даже в Северский Донец, какие-то запутались в прибрежных зарослях камыша и ивняка и стали добычей раков. Кости и остатки амуниции заросли речной тиной и илом – сейчас они, наверное, совсем уж глубоко. Лет пятнадцать назад, когда итальянцы и венгры стали искать своих погибших и без вести пропавших в наши краях соотечественников, я спросил у отца мог бы он показать тот овраг, куда они стаскивали трупы зимой 43-го. У солдат ведь, наверное, были смертные медальоны, да и документы никто у них не забирал. Конечно – захватчики, оккупанты… Но с войны прошло уже столько лет… Они тоже были чьими-то сыновьями, братьями, отцами. И родные  их тоже надеются узнать хоть что-то о своих без вести пропавших, похоронить по-человечески, отметить место их последнего упокоения памятным знаком или обелиском. К тому же – «мёртвые сраму не имут…» Я хотел сообщить эту информацию в итальянское посольство. Отец мне всего один раз рассказал эту историю о гибели  итальянской роты, когда я был уже совсем взрослым. Обычно он любил делиться разными случаями из своей жизни. Рассказывал он их со своеобразным юморком, похохатывал. Но, рассказывая про тот день из зимы 43-го, он говорил медленно, как будто выдавливая из себя слова, а глаза его, обычно светло-голубые, потемнели, приобрели какой-то стальной оттенок. Вот и от моей просьбы показать тот овраг он открестился наотрез и бесповоротно: «Их всех унесло паводком… Там ничего не осталось… Там всё заросло лозой и вербами… Ничего там теперь не найдешь…» Я всё-таки потом посмотрел – примерно я представлял себе, где это происходило. И правда – я даже не смог вообразить, как там что-то можно найти. Пойма речки густо, практически непролазно, заросла ивняком, борщевиком и бузиной. Всё это плотно оплетено лианами дикого плюща и хмеля. Это своего рода среднерусские джунгли. И всё-таки… всё-таки… У меня иногда возникает такое неприятное , тревожащее душу ощущение, что я мог бы сделать доброе дело, но не сделал… *** Ещё одного итальянского офицера обнаружили утром на паперти церкви. Его никто не убивал, он не был даже ранен – он просто замёрз. И, наверное, чувствуя приближение смерти, он решил встретить её поближе к Богу. Хоть православная церковь это не католический костёл, но Бога-то мы называем одинаково. Обнаружил его мужичок, который жил напротив церкви. Я знаю как его звали, но не хочу здесь называть его имя, да и нет уж его давно в живых. Мужичку этому приглянулись хромовые офицерские сапоги покойника. Он попытался их стянуть, но они так смёрзлись с ногами, что никак не поддавались. Безуспешно потаскав труп по паперти, мужичок посадил его снова на прежнее место, спиной к двери, а сам пошёл домой за топором. Вернувшись, отрубил обе ноги вместе с сапогами. Дома он вскипятил большой чугун воды, распарил сапоги вместе с обрубками ног и всё-таки добился своей цели. Говорят, что потом несколько лет после войны он по праздникам горделиво щеголял в хромовых сапожках. А итальянский офицер с отрубленными ногами ещё дня три просидел на паперти. Хоронить его никто не собирался – кому приходилось долбить зимой промёрзшую  землю, тот знает, что это за удовольствие. Потом приехала наша армейская похоронная команда, труп забрали и где-то (надеюсь) похоронили. И так тоже было… *** Через несколько дней в Живой Воде разместилась наша сапёрная часть, задачей которой было привести в порядок оставленный немцами полевой аэродром, чтобы использовать его с той же целью. Но теперь самолёты должны были летать не на восток, а на запад. Командовал сапёрами весёлый капитан в белом полушубке и на белом коне. Сапёры разместились на постой по хатам по 2-3 человека, а капитан выбрал нашу. Она была недалеко  от аэродрома, а рядом с ней была школа, где капитан проводил своеобразные «планёрки» – по утрам ставил бойцам задачи на день, а по вечерам подводил итоги. Ещё он с собой в обозе со всякими инструментами таскал «сорокапятку» – 45-ти миллиметровую  противотанковую пушку, к тому времени уже снятую с вооружения в нашей армии. Ну и несколько ящиков снарядов к ней. Развлекался он тем (пока солдаты работали), что вытаскивал с помощью коня и пацанвы эту пушку на бугор и через крыши домов и речку стрелял по противоположному склону балки. Сам ещё в сущности пацан он засекался с ребятами: — Спорим – вон в тот куст попаду! — Да ну, куда вам, товарищ капитан. У пушки-то и прицела нету – один ствол… — Спорим, попаду! Капитану льстило, что пацаны ненамного младше него, называют его на «вы», и никак не хотелось ронять себя в их глазах. Он наводил пушку на куст, целясь через ствол с открытым замком, и бурно радовался, когда попадание было точным. Случались и промахи, особенно, если он пытался попасть в ствол дерева. Тогда уже веселились ребята. Энергия из него так и била, как лава из вулкана. Однажды вечером, когда уже поужинали, и бабка Анисья убирала со стола, он вдруг встрепенулся, как будто что-то почуял, надел полушубок, схватил автомат, вывел своего белого жеребца из сарая и ускакал куда-то в метель. Отец вспоминал, что была не просто метель, а настоящий степной буран. Все замерли в тревожном ожидании, спать никто не ложился. Примерно через час раздался какой-то шум, голоса. Оказалось, что по улице гарцует капитан на своём белом коне, а за ним плетётся чуть ли не рота немцев, сдавшихся в плен ему одному(!). Разрозненные части бывших покорителей Европы всё ещё продолжали тащиться в западном направлении. И эта почти рота (утром насчитали 79 человек) сбилась в кучу в ивняке ниже по течению речки и собралась там то ли ночь пережидать, то ли замерзать. Поэтому вынырнувшего из метели белого всадника немцы приняли по меньшей мере за архангела Михаила и безропотно последовали за ним. Капитан разместил их в школе, женщины из соседних хат наварили им картофельного супа. Немцы ели этот суп понуро и молча, у многих из них на глазах были слёзы. Утром за ними приехали солдаты спецкомендатуры и увели их в сторону Валуек, наверное, искупать трудом свою вину. Не знаю, наградили ли капитана за это, наверное, ему полагалась награда – всё-таки целую роту пленил. Интересно, дожил ли он до конца войны – уж больно бесшабашный был, безбашенный, как сейчас говорят. *** В 44-м году исполнилось 18 лет старшему брату моего отца – моему дяде Володе и он ушёл в армию. Дядя Володя на войну с Германией не попал – учился в учебке на танкиста. К концу войны страна уже могла позволить себе не бросать в бой необстрелянных юнцов, а готовить основательно из них настоящих солдат. И вот в качестве умелого водителя танка дядя Володя принял участие в войне с Японией летом 45-го. А именно в знаменитом броске танковых армий Забайкальского фронта через Большой Хинган и в разгроме Квантунской армии Японии. Он тоже был награжден боевыми медалями, но главная награда ждала его впереди. После демобилизации дядя Володя устроился на работу на торфодобывающее предприятие в Ленинградской области. Работал он машинистом торфоуборочного комбайна и работал, видимо, настолько хорошо, что в начале шестидесятых ему присвоили звание Героя Социалистического Труда. Когда мне было лет 10, он приезжал навестить родню. Я вызвался устроить ему пешую экскурсию по селу, показать где кто живет и чтобы он посмотрел, что изменилось (он не был на малой родине лет восемь), но главной моей целью была школа (в которой он тоже учился). Подгадал я подвести его к школе как раз во время перемены. Помню, как меня переполняла гордость, когда я шёл под взглядами однокашников, друзей и учителей, держа за руку мужчину в темно-синем костюме, на груди которого сияли Золотая Звезда и орден Ленина. *** И по линии моей мамы были мужики, вдохнувшие полные лёгкие фронтовой гари. Её брат, Египко Андрей Андреевич, как и дядя Володя, по молодости «успел» только на войну с Японией. Так же имел боевые награды, но какие именно я не знаю – после войны он жил сначала во Фрунзе (Бишкеке), потом в Москве – и видел я его всего пару раз в жизни, мельком. А вот два дяди моей мамы, Египко Иван Ильич и Египко Фёдор Ильич, с фронта не вернулись – погибли один в 41-м, а другой в 42-м году. Жёнами и детьми до войны они обзавестись не успели, и их родители, как и Иван Иваныч с бабкой Танюшкой, доживали свой век в одиночестве. Так засохла ещё одна ветка на древе моего рода. Я иногда думаю, что, если бы не было войны, нас, русских, было бы не сто с чем-то миллионов, как сейчас, а далеко за двести… И это была бы совсем другая Россия… «Ах, война, что ж ты, подлая, сделала?..» *** Вот такие в моём роду были герои войны. Конечно – герои, хоть и не было среди них Героев Советского Союза. Все они, воевавшие «как все», прошедшие с честью страшную мясорубку той войны, сделавшие всё, что было в их силах для Победы, а скорее всего, даже больше, все они герои – без исключения! Обычный такой у нас род, не очень даже многочисленный, каких на Руси, наверное, миллионы. Вот на таких и держится наша Родина… *** Много лет война и фашизм казались мне чем-то таким далёким, уже ушедшим в историю. Но вот недавно я узнал, что сын моего дядюшки Валентина, то есть мой двоюродный брат Виктор (тоже как и дед – Виктор – победитель!) воюет в рядах ополченцев Луганской Народной Республики против украинских националистов, которые не скрывают своей симпатии к фашистам, да и немногим отличаются от них. И казалось бы давно уничтоженный фашизм снова оскалил зубы, и снова кто-то из мужчин нашего рода должен браться за оружие, чтобы преградить путь этой чуме. 09.04.2015.