Военное детство

Русанова Татьяна Николаевна.

Военное детство

Дальше и дальше от нас Великая Отечественная война. Всё меньше остаётся непосредственных участников боёв, да и просто людей, живших в то  время. Я принадлежу к тому поколению, которое принято называть «дети войны». Война, как жизнь, у каждого своя. Я не буду детально излагать тактику и стратегию военных действий. Всё это подробно описано в специальной литературе.  Расскажу  о своих впечатлениях и о том, что запомнилось  из рассказов родных и знакомых.

Начало войны застало нас в Воронеже, где семья жила уже много не лет даже, а десятилетий, переживая вместе с ним все беды и победы.

Семейный патриарх – Андрей Гавриилович Русанов  – известный учёный, профессор, блестящий хирург, последователь Льва Толстого, с которым был знаком лично и даже лечил великого писателя, был, кроме всего прочего, многодетным отцом.

И, хотя к началу сороковых годов ХХ века дети выросли и имели свои семьи, они не спешили покидать родительский дом. В обширной квартире на втором этаже флигеля при 2-й клинической больнице (теперь поликлиника № 2 по улице Кольцовской) жили дружно и весело уже три поколения Русановых.

В самом начале войны все мужчины ушли на фронт. Ушли и некоторые женщины. Ведь традиционной в семье была профессия медицинская. Оставшиеся – Андрей Гавриилович с дочерью, племянницей и невесткой – работали в эвакогоспиталях, куда шёл непрерывный поток раненых. Занималась хозяйством и смотрела за нами – внуками – бабушка Лидия Александровна Русанова.

Что для нас, маленьких, была война?  По началу мы не ощутили каких-то бытовых неудобств. Наоборот, стыдно сказать, но нам было очень занятно происходящее. При  скудости тогдашних впечатлений всё новое воспринималось с огромным интересом. Во-первых, преобразился дом. Стёкла крест – накрест заклеили полосками бумаги или материи. Считалось, что это убережёт от взрывной волны. Считалось, как показало дальнейшее, совершенно напрасно. Ввели обязательное затемнение. Бабушка разрезала  большие листы плотной чёрной бумаги, прибивала их к палкам. Мы вертелись тут же, в надежде получить длинную чёрную ленту и сделать из неё змею – пугать друг друга. Вечером шторы опускали. За этим следили специальные патрули и штрафовали безжалостно за самый маленький лучик света. Ввели комендантский час.

Но это касалось взрослых. Нас-то всё равно по вечерам не выпускали. Только иногда в окно удавалось увидеть машину с синими фарами. Это было так необычно! Ещё интереснее было наблюдать, как шарят по тёмному небу, скрещиваясь и разбегаясь, лучи прожекторов.

На улицах появилась военная техника. Проходили воинские соединения. Синеватые штыки трёхлинейных винтовок взблёскивали на солнце в такт шагам. Над строем, далеко его опережая, летела бодрая песня: «Белоруссия родная, Украина золотая! Ваше счастье молодое мы стальными штыками оградим!». Или ещё про трёх танкистов. Солдаты шагали в ногу. В пилотках или касках, в скатках и ремнях, сияя пуговицами длинных гимнастёрок защитного цвета. В галифе, в ботинках и обмотках. Сапог на всех не хватало, и потому голени заматывали по спирали специальными зелёными лентами. На это, конечно, требовалось много времени и терпения. Солдаты невесело шутили: «Получили сапоги – сорок раз вокруг ноги!». Меня особенно поражали эти солдатские ноги, похожие на слоновий хобот или на трубку противогаза.

Противогазы выдали всем – и большим, и детям. Их полагалось всегда иметь при себе. Сначала мы их без конца примеряли, вертясь у зеркала. Потом привыкли. В противогазных сумках носили игрушки. А женщины – косметику. Развлекали нас учебные тревоги – воздушные и газовые. Мы даже в них играли. Брат распределял роли: «Ты будешь Тревога. Сиди за печкой и вой. А мы берём куклы и тряпки и бежим в ГАЗИЩЕ!». Так, объединив два слова, мы называли газовое убежище.

Однако вскоре начались бомбёжки настоящие. Бомбили оборонные заводы: 18 – авиационный на Левом берегу и 16 Механический на правом. Заводы тогда обозначались как «Почтовый ящик» № такой-то. Так и говорили люди: «Я работаю в Почтовом ящике». В одну из бомбёжек на территорию 16 завода упала огромная бомба. И не взорвалась. Когда сапёры её раскрутили, оказалось, что у неё повреждён взрыватель и набита она песком. В песке нашли торопливым почерком написанную записку: «Простите. Всё, что смогли». Видимо это наши пленные на оборонном немецком заводе, действительно, сделали всё, что смогли. Но это, конечно, был случай единичный.

К осени фронт приблизился настолько, что началась эвакуация. В первую очередь вывезли оборонные заводы. Где-то под Куйбышевым прямо с колёс на фундаменты поставили станки и начали работу, одновременно возводя стены и крыши будущих цехов. Главная рабсила  — женщины и подростки. Эвакуировались и некоторые учреждения. В их числе и мединститут. Собирались основательно. Погрузили всё имущество.

Студенты ехали в теплушках, преподаватели в классных вагонах. Семья Русановых занимала целое отделение, забитое вещами и кишащее детьми. Далёкий путь лежал в Красноярск. К декабрю едва добрались до Уфы и оттуда эшелон вернули, признав решение об эвакуации неправильным и паникёрским. Возвращались мы ещё дольше. Естественно в первую очередь пропускали поезда с войсками и техникой. Часто они шли сразу по двум колеям. Потом  пропускали эшелоны с ранеными, с заводским оборудованием. И в последнюю очередь эвакуированных, которых местные жители презрительно звали «выковыренные».

Всё же нужно отдать должное организации. На узловых станциях круглосуточно работали санпропускники, где можно было помыться и, в нарушение правил, постирать. Также работали и эвакопункты, в которых по эвакуационным свидетельствам кормили бесплатно. Тускло – постный суп, каша с постным маслом, хлеб – но сытно.

Вернулись мы, фактически, под немецкие бомбы. То и дело завывали сирены. К ним присоединялись заводские гудки. Стреляли зенитки. Начались нудные сидения в душных бомбоубежищах. Бабушка, как могла, скрашивала эту скуку, читая нам стихи и рассказывая сказки. Обычно по дороге в бомбоубежище мы с интересом смотрели, как вспухают на голубом небе белые клубки разрывов зенитных снарядов. Потом с азартом собирали осколки. Тяжёлые, с сияющими зазубренными краями, самых причудливых форм и разных размеров, они нам очень нравились. Мы хвастались друг перед другом смертоносными находками, Собирали коллекции, менялись. Мы быстро научились различать по звуку самолёты. И не только наш или немецкий, а и типы тоже. С презрением обзывали немецкий разведчик рамой или костылём за двойной фюзеляж.

Немецкие войска захватили Курск и стояли всего в 300 километрах от Воронежа, который стал, фактически прифронтовым городом. Город начали укреплять. На улицах появились баррикады из мешков с песком, ежи, противотанковые надолбы. Огромное число горожан – около 100 тысяч – было занято на оборонных работах. Рыли противотанковые рвы, окопы полного профиля. Всё это так и не пригодилось, в конечном итоге. А некоторые рвы немцы использовали потом для  массовых захоронений. Глубокие эти раны земля не залечила до сих пор. Как всегда было много неразберихи. Снимали с занятий преподавателей и студентов, посылали пешком в Подклетное. Женщины в тонких чулочках и туфельках на каблуках, пройдя такое расстояние, естественно уже не имели сил работать. А один старичок – профессор просто умер там – на берегу Дона.

Многие уезжали под Семилуки, жили там во временных лагерях, копали, перебрасывая тонны земли.

Часто над ними кружились немецкие самолёты. Один – маленький – проносился на бреющем полёте так низко, что видно было  лицо лётчика,  обрамлённое шлемом и белые, сверкавшие в улыбке, зубы. Он не стрелял, он разбрасывал листовки. В одних был призыв переходить к немцам, где всех ждёт жирный борщ и блины со сметаной. В других  — зловещие стихи:

 «Ах, миленькие дамочки,

                                                                                                                                                             Не ройте ваши ямочки! Приедут наши таночки

  И вас зароют в ямочки».

Подбирать и читать листовки строго запрещалось. Потом уже самолёты начали обстреливать работающих и бросать небольшие осколочные бомбы. Было много жертв. В городе стало тревожно. Начались трудности с едой. Что-то давали по карточкам в магазинах. Базар тоже существовал, но цены взлетели необычайно. Килограмм картошки, стоивший обычно копеек 25, теперь продавали за 25 рублей.  Но и за эту цену не всегда удавалось купить. По городу  ползли тревожные слухи. Так называемое «сарафанное радио». Или ОГГ: «Одна Гражданка Говорила». Так вот, одна гражданка говорила, как своими глазами видела фашиста, опустившегося на парашюте на крышу Утюжка, сфотографировавшего город и улетевшего обратно. На вопрос  —  на чём же улетел – отвечала, ни мало не смущаясь:  «Как на чём? На парашюте!».

То и дело возникал слух о немецких десантах. Глухо говорили о шпионах и ракетчиках. Основания тому были. Вдруг во время ночного налёта в притаившемся, затемнённом городе вспыхивали все фонари. Горели минуту-другую и гасли. Но дольше-то и не  нужно было. Иногда небо прочерчивали цепочки ракет, зелёным пунктиром показывая немцам важные стратегические объекты. Однажды в госпиталь, где дежурила моя мама, привезли после налёта мужчину с оторванными ногами. Эфирный наркоз, как известно, располагает к откровенности и раненый, засыпая, стал кричать: « Вы что делаете? Вы зачем на меня бомбы бросаете? Я вам куда показал? Так-то вы нас милуете!». Очнувшись после операции, первым делом потребовал встречи с особистами и рассказал всё, что знал.

Однажды ночью мы проснулись от странного грохота. На лестничной площадке лежал без сознания мужчина. На потолке чернел открытый люк на чердак. Бабушка вспомнила, что вечером переставила, помешавшую ей лестницу. Неизвестный в темноте привычно шагнул с чердака и полетел, угодив головой в помойное ведро. Вызвали тех, кому ведать надлежит. На чердаке оказалось настоящее логово. Постель, оружие, ракетницы, ракеты, консервы, хлеб, водка. Велик был авторитет моего дедушки, если ни его, ни кого из семьи не заподозрили в соучастии. Время – то было суровое.

А жизнь шла. Городское начальство решило даже отметить традиционный День пионерии. Между проспектом Революции и улицей Театральной, там, где теперь банк и дома-близнецы, располагался до войны большой, прекрасно оборудованный Пионерский сад. Там даже был небольшой зверинец. 16 июня начался торжественный праздник. Нас бабушка почему-то не пустила. Вот не пустила – и всё.  Не пустила,  несмотря на многоголосый рёв. Что это было? Предчувствие? Внезапно налетевшие немецкие самолёты поливали аллеи из пулемётов, бросали осколочные бомбы. Обезумевшие родители закрывали собой детей. Вырвавшиеся из разбитых клеток звери метались, усугубляя панику. Родные мои в тот день дежурили в госпитале и не пришли домой до самого утра. Более 300 тяжело раненых детей доставили почти одновременно. И лишь немногих удалось спасти.

Между тем обстановка становилась всё тревожнее. Развивая летнее наступление 1942 года, немцы не планировали захват Воронежа. Их цель была – Кавказская нефть. Но сложилось так, что Воронеж оказался на стыке двух фронтов – Брянского и Юго-Западного. Каждый фронт, на котором шли жестокие бои, забирал свои части.  Руководство города обратилось к высшему командованию, и был организован Воронежский боевой участок. Такой  боевой единицы в Воинском Уставе нет. И потому приказам начальника этого участка войска не подчинялись. Тем более что от своего командования они  одновременно получали приказы совершенно противоположного характера.

Таким образом, Воронеж оказался совершенно беззащитным. Было ли то огромное предательство или столь же огромное головотяпство, или то и другое вместе – кто скажет теперь? Конечно, немецкая разведка не дремала, и  немцы решили воспользоваться ситуацией.

В конце июня 1942 г начались непрерывные бомбардировки, как теперь говорят, ковровые. Бомбардировщики шли волнами по 9 штук, не давая отдыха ни днём, ни ночью. Сбрасывали тяжёлые фугасы  и – россыпью – зажигалки. Люди старались тушить эти пожары. Тщетно.

Теперь говорят, что Воронеж бомбили так беспощадно по личному  приказу Геринга. Якобы, он, обучаясь в тридцатых годах в лётной школе под Липецком (мы тогда с немцами крепко дружили) полюбил голубоглазую блондинку, похожую на Гретхен. И даже имел от неё сына. Оберегая любимых, он, с тяжёлой немецкой сентиментальностью, отдал негласный приказ: Липецк не бомбить.  Кто знает, сколько здесь правды. Достоверно лишь, что Геринг, действительно, учился в Лебедяни. И что на Липецк с его очень серьёзной оборонной промышленностью не упало ни одной бомбы. Все они достались Воронежу.

И всё же никто не верил, что город сдадут. Например, в самый день захвата с утра театральная труппа уже в костюмах, выехала на передовые позиции, где  прямо в кузове грузовика разыграла пьесу «Фельдмаршал Кутузов». Возвращаясь, увидели зарево над Воронежем. Дорога была пустынна. Наконец появился встречный автомобиль. Узнав, что в городе немцы, артисты развернули машину и ехали, пока хватило бензина. Потом, смыв грим, блуждали по лесам и Наполеон, и Кутузов, и солдаты 1812 года.

Танковый корпус Гота молниеносным броском оказался на окраинах Воронежа.  Малочисленные советские войска, не имевшие между собой надёжной связи, героически сражались, пытаясь задержать немцев. Началась спешная паническая эвакуация. Эшелоны стояли вплотную друг за другом. Нашей семье предоставили места в последнем эшелоне. Он был набит, как электричка в час пик. Люди стояли в проходах. За ночь от вокзала он едва дошёл до Отрожки. Я проснулась, когда наш вагон стоял на мосту. Солнечное утро казалось тёмным из-за огромного облака чёрного дыма, в полнеба клубившегося над левобережьем. Говорили, что это горит сено – склады фуража кавалерийского полка. Со стороны СХИ доносилась стрельба. Вскоре появились немецкие самолёты, Они шли волнами, бросали серии бомб, стремясь разрушить мост. Высокие столбы бутылочно-зелёной воды, насквозь просвеченные солнцем, вставали то справа, то слева. По фермам моста звякали осколки. Тишина в вагоне стояла мёртвая. Все покорно готовились к смерти. И в этой тишине раздался спокойный голос моего дедушки: «Если мы падаем в воду, вещей не берём. Вы спасаете девочек. Я помогаю Лидуше – она неважно плавает. Ну, а мальчишки прекрасно доплывут сами. Всем известно, как прекрасно они плавают и до берега тут недалёко!». Бог ты мой! Да попади в вагон бомба, тут бы не мяукнул никто, не булькнул. Но на тот момент мы были живы и очень напуганы. Конечно, дедушка прекрасно оценивал обстановку. Но такова была сила его духа, что он сумел нас успокоить, дал чёткие инструкции, и, главное, надежду. А братья мои приосанились, услышав похвалу.  Такой, вот человек был мой дедушка.

На мосту наш эшелон не разбомбили. Это случилось позже – у Синицына. Но нас уже в нём не было. Дедушка увёл нас подальше от железной дороги через лес к знакомому леснику Лавягину. Нас приняли, как дорогих гостей. На кордоне располагался медсанбат и руководил им дедушкин ученик хирург Ефрем Булкин. Подтверждая свою фамилию, он тут же принёс нам пышный белый хлеб. Мы запивали это угощение кипятком с земляникой. Далее нас уже, как эстафету передавали на санитарных машинах, поездах и даже на санитарном пароходе «Уральский рабочий», который и привёз нас по Волге в Ульяновск. Там уже находился мединститут. Директор – Ефим Никифорович Ковалёв и парторг Ольга Семёновна Очнева сумели вывести всех студентов и многих преподавателей пешком за реку. У Ольги Семёновны была маленькая дочь, которую она для спасения от бомбёжек отправила с няней в деревню. Деревня оказалась как раз на пути немецких войск. И таково было  чувство долга у тех людей, что не побежала мать спасать своё дитя.

Девочка еврейка с явно выраженными национальными чертами осталась у немцев. Несмотря на все старания няньки, она и, наряженная в панёву и платочек, всё равно резко отличалась от деревенских детей. Немцы это замечали и всё допытывались – не городской ли это ребёнок. Нянька божилась на голубом глазу, что девочка её, «прижитая». У этой истории хороший конец. После освобождения Воронежа девочка соединилась с родителями. А няня прожила в их семье до самой своей смерти, как родная.

О том, что происходило в те дни в Воронеже, я слышала потом от очевидцев. Рассказывали, что много было паники и неразберихи. Например, сапёр, приняв наш танк за немецкий, взорвал Чернавский мост. Потому основная масса населения не смогла уйти. А вот мост через Дон не успели взорвать, и танки беспрепятственно прошли к городу. Рассказывали, что милиционер – регулировщик, стоявший  на площади Обкома у памятника Ленину вдруг увидел, что на него прут по Плехановской немецкие танки. Со всех ног бросился он  по улице Володарского на берег, переплыл реку во всей форме. Даже полосатую палочку не выпустил из рук.

Со стороны ул. Беговой в  город въехала колонна немецких мотоциклистов. Водители казались истуканами в своих шлемах и очках. Солдаты, сидевшие в люльках, изредка для острастки постреливали из автоматов. Наша близкая знакомая, не сумевшая уйти, жила в районе улицы Ленина. Дождавшись затишья, вышла к колонке за водой. Навстречу немец. Беспечный, пьяный. Рукава закатаны. Автомат небрежно свисает с плеча дулом вниз. Подошёл, жестом приказал снять обручальное колечко. Владея немецким, она пролепетала: «Ах, пожалуйста, мой господин». Поспешила домой – плакать. От горя – жаль колечка, но и от радости, что так просто отделалась.

Относительно легко захватив правобережье, на Левый берег немцы перейти так и не смогли. Воронеж, фактически, предвосхитил судьбу Сталинграда. Хотя река Воронеж – далеко не Волга. Боевые действия шли непрерывно. Противостояние длилось 212 дней. Получив от своих генералов победный рапорт о захвате Воронежа, Гитлер был крайне недоволен. И наступление на Воронеж, и оборона этого  «восточного выступа» требовали значительного количества войск необходимых на другом направлении. Гитлер даже приказал отступить. Генералы отправили ему докладную записку, где подробно перечисляли  положительные стороны создавшегося положения. В частности то, что это отличный плацдарм для наступления на Москву. Писали они и о судьбе местного населения, предлагая трудоспособных использовать на оборонных работах, остальных же перегнать на сторону противника.

Населения в городе оставалось около 300 тысяч. Люди прятались по погребам, изредка выходя за водой  к реке. Это было крайне опасно, т.к. с Левого берега немедленно  открывали огонь по всему живому. Продукты таскали из магазинов и складов. Но вскоре немцы взяли эти объекты под свой контроль. В конце августа пришёл приказ Гитлера и участь населения была решена. Предлагалось  определённых учёных немедленно вывезти в Германию. Первым в списке стояла  фамилия А.Г. Русанова. Вероятно, немецкая разведка знала, что незадолго до войны в его клинике проводилась апробация препарата для лечения гнойных ран и сепсиса. Если учесть, что Пирогов называл войну «раневой эпидемией», можно понять, как велико было значение этого препарата. По городу расклеили объявления, где за сведения о Русанове предлагалась награда – 1000 марок и живая телушка.

Трудоспособное население надлежало отправить в немецкий тыл для использования на разных работах. Нетрудоспособное – уничтожить. Особо предписывалось поголовно уничтожить евреев и коммунистов. Начались массовые репрессии. Раненых и больных, вместе с врачами,  живыми сбрасывали в противотанковый ров, вырытый в своё время в Песчаном Логу. Расстреливали и засыпали песком. Одной женщине чудом удалось спастись.  Едва освободили Воронеж, она сообщила властям об этом захоронении. В середине августа начали выгонять из города всех, без исключения, жителей. Кто не мог идти – убивали. Даже не расстреливали, а вешали.  Вдоль всего этого скорбного пути на трамвайных столбах, на воротах Первомайского сада, на балконах висели трупы.   Старую санитарку с тремя внуками, немцы потащили вешать на воротах Первомайского сада. Дети бросились к солдатам, хватали их за сапоги, отчаянно кричали и плакали. Немец плюнул и отпустил их бабушку. В огромной колонне вместе с другими горожанами покинули они Воронеж. Шла среди  этой толпы  и мать с тремя  маленькими детьми. Грудного она несла на руках, а двоих малышей пристегнула к своей юбке английскими булавками. У выхода из города  колонну делили. Нетрудоспособных гнали налево. Бедная мать уверена была, что и её  отправят  на уничтожение. Но пожилой немец показал ей направо. Наверное, пожалел детей. Этой семье удалось пройти весь крестный путь до Хохла и даже как-то устроиться, хотя местное население к толпе обездоленных людей относилось враждебно.

Освободившись от гражданского населения, немцы стали укреплять город. Подошедшие к тому времени наши части сумели переправиться через реку и захватить Чижовский плацдарм. Во всё время обороны, наши войска удерживали его, проявляя чудеса героизма. В память об этих днях многие улицы нашего города носят имена героев и особо отличившихся воинских соединений. Оборона Воронежа потребовала от немцев огромных усилий. Они понесли очень большие потери в живой силе и технике. В январе 1943 года началось наступление на Воронежском фронте. Командующий Черняховский очень спешил, так как по данным разведки немцы собирались отступать. Не имея возможности из-за погодных условий  бомбить позиции врага с воздуха, и недостаточно проведя артподготовку, наши войска начали наступление. Немцы отчаянно сражались за каждый дом, превращённый в крепость. Почему им не дали уйти, чтобы добить в степи? Теперь трудно судить. У каждого мгновенья свой резон. Вероятно, тогда так считалось правильным. Немцев выбили из Воронежа. 25 января  над зданием гостиницы Воронеж взвился красный флаг. В Троицкой слободе, в  уцелевшем доме на улице 8 марта, армейское командование вручило руководству города символические ключи. Ключи от города, которого не было. Руины, заминированные и опутанные колючей проволокой. И трупы, трупы.

Едва узнав об освобождении Воронежа, жители его, существовавшие в ближайших сёлах,  потянулись к разорённым очагам. Тех, кто шёл через район СХИ встречал памятник Ленину. Он стоял над центральным входом в Сельскохозяйственный институт. Линия фронта много дней проходила через это здание. Несколько раз оно переходило из рук в руки, горело, было повреждено снарядами. А Ленин уцелел и простирал руку, обещая светлое будущее. Это воспринималось, как чудо, как знак, что всё будет хорошо.

Маленькая девочка с мамой возвращалась по Задонскому шоссе. У въезда в город справа и слева тянулись поля, слегка припорошенные снегом и до самого горизонта покрытые странными сероватыми бугорками. «Что это?» — спросила девочка. «Это наши солдаты, отдавшие жизнь за освобождение Воронежа. Когда-нибудь им здесь поставят памятник!». – «До неба?» – спросила девочка. И мама подтвердила, не сдержав слёз: «До неба».   Там действительно поставили Памятник Славы. Но, конечно, значительно позже. А весной встал вопрос об уборке останков. В апрельское воскресенье – как тогда было принято – на Пасху объявили воскресник. Из школы № 8 привели учениц, начиная с 5 класса. На нескольких человек полагалось две плащ-палатки. На одну складывали косточки, на другую смертные медальоны, документы и т.д. Это всё сортировал и забирал офицер. А останки  ссыпали в огромную яму. Потом там поставили  стандартный обелиск – пирамиду со звездой. В это же время взрослые на другом поле боя хоронили в общей могиле трупы наших и немцев.

Мы вернулись в Воронеж уже в конце 1943 г. Дедушку и маму вызвал Обком партии для организации медицинской помощи населению и подготовки врачебных кадров. Мы приехали на исходе зимнего дня. Вокзала не было. Перрона не было. Города не было тоже. Скелеты домов, груды битого кирпича, как холмы, среди которых петляли тропинки. И надписи везде: либо «Осторожно! Мины!». Либо «Проверено, мин не обнаружено. Козодёров». Эта фамилия  повторялась столько раз, что запомнилась. Кстати, краска этих надписей была столь прочна, что сохранилась кое-где до сих пор.

Уже темнело и я совершенно не понимала, где мы идём. Вдруг узнала Первомайский сад. Ворота его были сорваны, ажурные фонарные столбики буквально завязаны в узлы неведомой силой. Но белый кирпичный заборчик, сложенный в крестик, уцелел. Такой же заборчик тянулся и вдоль  2 клинической больницы. На фасаде её зияли два огромных пролома – от крыши до фундамента. И, не сговариваясь, мы все остановились у нашего довоенного дома. Я не узнала его. До войны  нежно-фисташковый с белыми наличниками, теперь  он был чёрным-чёрным. Выпотрошенный вывернутый на изнанку взрывом, закопчённый пожаром, он стоял на прежнем месте. Коробка – четыре стены без крыши. В пустые глазницы окон виднелось  небо. Из груды мусора внутри торчала, как острое, косое крыло диковинной птицы, дека нашего Беккеровского рояля. На стене сохранилась надпись: «Fojer». Такими надписями  фашисты обрекали уцелевшие в боевой мясорубке дома на сожжение. Фойер – огонь. Мы постояли ещё немного и побрели к нашему новому жилью, располагавшемуся неподалёку в, так называемых, «красных домах». В доме этом я прожила потом 60 лет.

Вскоре мы с бабушкой вышли на разведку.  Ослепительно сиял зимний день. Одетые по моде тех лет, в какие-то неуклюжие, из шинели перешитые одежды, обутые в «лапитупцы», (самодельные бурки с «армянскими» из оранжевых самолётных камер склеенными, калошами), мы пробирались узкой тропинкой и были счастливы тем, что наконец дома, дома, в родном городе. Но как изменился наш, раненый так тяжело войной, Воронеж! Груды развалин, пустоглазые коробки, причудливые остатки стен, висящие на арматуре бетонные плиты. И надо всем витал,  как запах беды, запах разорённых, остывших очагов и недавних пожарищ.

Бабушка не хотела проходить мимо старого дома, и мы отправились к центру по ул. Ф. Энгельса, Малой Дворянской, как упорно говорила бабушка. Недалеко от руин университета, стояла статуя Сталина в полный рост. То ли  ей снарядом оторвало голову, то ли немцы  нарочно отбили. Во всяком случае, головы не было. Городские власти нашли весьма оригинальное решение, зашив статую по пояс в дощатый ящик, из которого тянулась указующая гипсовая рука. И на всю улицу, к счастью пустынную, прозвучал мой ликующий альт: «Бабушка, бабушка! Смотри! Сталин в надворном сортире!» Конечно, я получила серьёзный выговор. Статуя в таком виде пребывала довольно долго. Никто не решался её демонтировать. Потом заставили пленных немцев, приказав снять не повредив. Но те из вредности или из-за крайней хилости организмов, всё же статую уронили, и она разлетелась в мелкие дребезги. Но это было позже. А в тот день из-за завалов, баррикад, ежей и надолбов, мы вынуждены были выйти на проспект. В поредевшем Петровском саду сиротинкой пригорюнился пустой постамент. Статую Петра I немцы утащили и переплавили на снаряды и гильзы.  Из сквера открывался широкий просторный вид на временный понтонный мост, узкую Петровскую дамбу и пустоту левобережья. Там и сям виднелись подбитые танки, немецкие и наши. Некоторые без башен, отброшенных в сторону силой взрыва.

Дома на проспекте были все разрушены. Рассказывали, что Кольцовский сквер немцы превратили в кладбище. Рядами стояли кресты с касками. Кресты и простые деревянные, и фундаментальные чугунные. На некоторых можно было разглядеть марку фирмы – Крупп и дату изготовления. Выходило, что уже с середины тридцатых годов, немцы капитально готовились к войне.

Когда мы пришли в Кольцовский сад, крестов там уже не было. Никитин грустно смотрел на разбитый город. Кольцов тоже скорбно склонил голову. Уцелел и фонтан, знаменитый фонтан с лягушками и скульптурной группой. И кто её придумал? И как его не посадили? Ну, действительно, дети, беспечно и весело кружатся в хороводе вокруг крокодила, который, чуть прищурив веки, выбирает жертву. Не надо большой фантазии, чтобы проследить аналогию. Я этот фонтан очень любила. Но теперь он вызвал странные ассоциации. Все дети были ранены. Кто без носа или уха, кто без руки или ноги. И все смотрели вверх.

Я подумала – они следят за воздухом.

На площади, на месте теперешней библиотеки Никитина, как чудовищная декорация – портик Обкома. Колонны, облицованные чёрным камнем. (Потом этот камень украсит вход в Дом офицеров). Разбита была и гостиница «Воронеж», но памятник Ленину уже стоял в центре площади. Уже — потому что немцы и его  сняли, но дальше Ельца увезти не успели. Памятник вернули и торжественно водрузили на старое место.

В начале Плехановской улицы возвышался обломок колокольни Митрофаньева монастыря. По прихоти взрыва он отчетливо напоминал фигуру монаха в клобуке и с посохом. По вечерам, особенно в полнолуние, когда луна, как нимб, окружала голову монаха, сюда стекались верующие. Молились. Руководство города поспешило взорвать обломок.

Когда нас – детей – строго предупредив об опасностях, стали выпускать гулять, мы быстро освоились среди руин. Бесстрашно поднимались по лестницам, ведущим в никуда, залезали по стоякам парового отопления на головокружительную высоту. Собирали оружие, которого кругом было много. Особенно же на Коминтерне. На Вторчермет чего только не привозили. Конечно, интересовали нас и взрывные устройства, с которыми мы очень умело обращались. Хотя многие и многие погибли или остались калеками. Нам повезло. Как писал впоследствии А. Жигулин: «Меж этих проволочек минных нас, верно, ангелы вели!». На чердаке нашего дома мы создали штаб и хранили там целый арсенал. Правда, недолго. Управдом – существовала тогда  такая должность – полез проверять дымоходы и срочно вызвал сапёров. Потом произошло событие, после которого мою свободу несколько ограничили. В том, почти  нищенском, военном быту каждая вещь могла пригодиться. Чего только не приспосабливали для своих нужд люди! Однажды я увидела в сатирическом журнале «Крокодил» картинку «Дары войны». Изображалась комната, обставленная различным военным снаряжением. Дитя сидело на каске, разумеется, немецкой, как на горшке. В русских касках зеленели цветы на подоконнике. Мама толкла картошку ручной гранатой. Бабушка в самолётном кресле при свете «моргалика», сделанного из снарядной гильзы, штопала чулки на  лимонке. И в нашем доме использовалось много даров войны. Но вот  лимонки не было. Я знала, как мучается каждый вечер бабушка, бесконечно штопая наши чулки на ложке и вспоминая чудесный грибок, который был у неё до войны. Найти лимонку труда не составило. На другой же день я принесла её бабушке. Я так любила делать подарки. Но, увы! Меня не поняли. Мои объяснения, насчёт отсутствия взрывателя, никого не убедили. Лимонку отнесли в военкомат, а мою свободу несколько ограничили. Ещё бы! Ведь именно через руки моих родных проходили все взорвавшиеся на минах взрослые и дети. Работали родные мои в условиях ужасных. Кое-как приспособленное под областную больницу здание (сейчас больница № 3) более напоминало полевой госпиталь. Заложенные кирпичом окна, печное отопление, освещение даже в операционной – керосиновая лампа. Койки, добытые из развалин, кое-как  выпрямленные молотком, покрытые соломенными матрацами, стояли тесно, без прохода. Не хватало самого необходимого. В это время старые нянечки, работавшие с Андреем Гаврииловичем ещё до революции, на свой страх и риск, начали раскопки  развалин областной больницы на ул. Бурденко. Им удалось найти весь операционный инструментарий. Сделанный из высококачественной стали, он не пострадал и сразу пошёл в дело.  Потом нянечки – Федора Лаврентьевна Приходько и  Соня – не знаю фамилии – обнаружили на высоте 3 этажа на обломке стены, прилепившуюся, как ласточкино гнездо, кладовку сестры-хозяйки.

Как-то сумели забраться туда и обнаружили, что замок на двери цел, более того, сохранилась даже «контролька».  В кладовой по тем временам хранились богатства несметные. И одеяла, и посуда, и постельное, и нательное. И мыло, и краска – ну всё, что должно быть у запасливой сестры-хозяйки. И вот эти две нянечки, ходившие в обносках, ютившиеся в каком-то подвале, который месяц уже спавшие не раздеваясь, недоедающие, нищие фактически, ничем не  воспользовались лично для себя. Доложили главврачу и все эти богатства поступили в больницу. А вскоре Областная больница получил прямо-таки королевский подарок. Вернее, президентский. Мадам Рузвельт в порядке гуманитарной помощи прислала оборудование для госпиталя. Целый эшелон пришёл в Воронеж. И чего только там не было. Правда, вагон с марочными винами для раненых каким-то таинственным образом просто исчез без следа. Как и мешок с золотыми заготовками для зубных протезов. Но остальное всё чрезвычайно пригодилось. Интересно было видеть в полутёмных обшарпанных коридорах больных и раненых в голубых шёлковых пижамах или в бархатных халатах винного цвета. Назначение некоторых предметов было не сразу понято персоналом и в семейном нашем фотоархиве хранится снимок врачей в ординаторской вокруг стола, на котором цветочки стоят в американском урыльничке. Такой милый эмалированный кувшинчик. С каёмочкой. Ну, как, при тогдашней скудости, этакую красоту было использовать по назначению!

Трудности испытывали не только медицинские учреждения. В школах окна были заложены кирпичом. Дети сидели в пальто по трое на парте. Когда чернила не замерзали, писали на газетах. Тетрадей не было. Если они появлялись, их благоговейно берегли. Такое отношение к бумаге сохранилось у меня на всю жизнь. Когда мой сын бездумно выдирал из тетрадки лист, чтобы свернуть галку или голубя, у меня начинало болеть сердце. И всё-таки, в тех жутких условиях, нас учили и мы учились.

Оглядываясь теперь на прошлое, думаю, что немцы – эта культурная нация – вели себя, как настоящие варвары. В частном секторе они использовали жилые дома под туалеты. И, основательно загадив один, переходили в следующий. В нескольких уцелевших больницах, они разместили конюшни. Долго ещё на подоконниках   глазной больницы виднелись следы лошадиных зубов.

Фашисты оставили мины-ловушки, много заминированных игрушек. Всё, что хоть как-то уцелело, сжигали или взрывали. Уходя, говорили самодовольно: «Воронеж не восстановят и через 50 лет». Они ошиблись. Стремление правительства отстроить город в кратчайший срок и героический труд горожан  уже к 1950 году позволили ликвидировать последствия войны. Каждый житель, кроме основной работы должен был отработать на восстановлении города сто часов в год. И никто не уклонялся. Даже мы, маленькие, принимали участие в разборке  руин. Выстроившись цепочкой, передавали друг другу кирпичи, укладывали их штабелем. Наши учительницы, немолодые, измождённые, безропотно таскали батареи парового отопления, грузили на телегу.

Первым в Воронеже восстановили Драматический театр. Первое представление сугубо мирной пьесы – «Горе от ума» – состоялось в новогодний вечер. 31 декабря 1943 года. Воронежцы из трущоб, в которых они обитали, пришли по дворец, ярко освещённый хрустальными люстрами, блистающий белой краской стен и позолотой. Краснел бархат лож. Капельдинеры в форменных тужурках проверяли билеты. Когда открылся занавес, со сцены в зал порхнула бабочка. Это не было находкой режиссёра. Видимо жар софитов её разбудил, и она полетела над зрительным залом. Никогда, ни один самый знаменитый и любимый артист не удостаивался такой овации. Бабочке хлопали, как символу грядущей светлой жизни. А после спектакля воронежцев ждал ещё один сюрприз. По проспекту пошёл первый трамвай.

Бабочка не обманула. Скоро кончилась война. Вернулись к очагам фронтовики. Родилось поколение, которое назвали «дети победителей».  Теперь у них уже есть внуки, которые творят новую историю. Но важно, чтобы и прошлого страны они не забывали.